Если женщину, называющую себя феминисткой, на русскоязычном пространстве чаще цитируют и хвалят мужчины, чем феминистки, она не феминистка. Это правило подтверждает и философиня Камилла Палья; в её случае всё обстоит ещё хуже, чем обычно: чаще всего её цитируют и хвалят мужчины правых убеждений или manarchists. Феминистки обычно отзываются о «Личинах сексуальности» так: «Это абсурд» или «Более мрачной и страшной книги я еще не читала» 1.
Палью взахлёб цитировали псевдолевые юноши, двое из которые в разное время бредили идеей тоталитарного матриархального государства («матриархальность» заключалась в подчинении сексуально раскрепощённых женщин серым кардиналам, тем самым мальчикам со сверхидеями), подписчики антифеминистских сообществ и мужчины из академических кругов, знающие, что нужно женщинам, лучше, чем сами женщины. Почти каждый раз, когда с постулатами «чёрной овцы американского феминизма» соглашалась женщина, выяснялось, что у согласившейся анамнезе большая история насилия, приведшая к мазохистской роли в сексе; реже это была молодая девушка, пытающаяся понравиться правому интеллектуалу.
Это настораживает. Особенно когда твой оппонент утверждает, что у Пальи оптика сильной, уверенной в себе женщины, отличающейся от «фригидных и травмированных» радикальных феминисток. Для простоты понимания не буду приводить обширные цитаты на английском, ограничившись русскими переводами, дающими, впрочем, достаточно чёткое представление о якобы секс-позитивной концепции Пальи.
«Палеофеминизм в варианте Стайнем и Фалуди полагает, что для дальнейшего прогресса нам необходимо превратить мужчин в женщин. А тем временем, под покровом ночи, женщины, рыскающие по улицам в поисках любви, побуждают мужчин доминировать, чтобы женщина могла испытать большее удовольствие» 2.
Нетрудно понять, почему читательницы называют этот пассаж абсурдным. Во-первых, налицо типичное антифеминистское передёргивание: размывание гендерных ролей и ориентацию на ненасильственных мужчин традиционно обозначают как феминизацию мужчин, которая вредна для общества. Во-вторых, обычно в поисках любви (скрепя сердце, назову так поиски случайного и зачастую насильственного секса) по ночам рыщут мужчины, а не женщины; отсюда следует, что Стайнем призывает превратить мужчин… в мужчин? В-третьих, авторка воспроизводит устаревший ещё в шестидесятые фрейдистский догмат об эссенциальном женском мазохизме.
Из дальнейшего контекста ясно, что авторка говорит о проститутках. Именно тех, кто не использует мужчин для наслаждения, а отдаётся им, позволяя превращать своё тело в обслуживающий автомат. Тут читатель-мэнархист возмутится, вспомнив байки из мужской курилки девяностых — о нимфоманках, которых обрекло на секс-работу повышенное либидо. Перефразируя Ларошфуко, замечу, что продажные нимфоманки — как привидения, все о них говорят, но никто их не видел. Точно так же никто не видел истинных профессионалок из мистических визионов Пальи: «Настоящая проститутка, профессионалка экстракласса, невидима, она избегает полицейских облав и статистических опросов. Данные, приводимые феминистками, собраны по результатам опроса проституток-неудачниц, позорящих свою профессию. Те, кто попались, — это любительницы, по которым нельзя судить о профессионалках» 3.
Реальность показывает другие картины: девушка, брезгливо отворачивающаяся от покупателя во время секса, винтовая наркоманка, в «нимфомании» которой виноваты вещества, алкоголичка, называющая мужчин уродами, с которыми удовольствие невозможно, «а значит, они должны платить». Мужчина, думающий только о своём удовольствии, то есть не умеющий заниматься сексом, и/или помешанный на власти — типичный клиент проститутки; на основании общения с подобными людьми она делает вывод о всех мужчинах в целом.
Скажет ли по-настоящему уверенная в себе, субъектная женщина, что она отдаётся, как вещь? Возможно, она обращается к архаичным мизогинным определениям в случае ограниченности вербальных ресурсов — как другие женщины говорят: «Хочу быть слабой» в значении «Хочу отдохнуть от двойной нагрузки», но ощущает она себя по-другому. (Речь идёт о так называемой ванили, а не периодических сабмиссивных практиках, к которым может прибегать и ресурсная женщина в случае, если они выполняют роль лечебных, провоцируя оргазмический выход из проблемного сценария.)
Рассуждения Пальи о порнографии также выглядят фантастично:
«Порнография, прорывающаяся наружу в периоды, когда индивидуальность свободна, предъявляет нам неприятную правду о природе, обычно хитроумно скрываемую цивилизацией. Порнография повествует о похоти, о животной части нашего существа, которая никогда не будет полностью приручена любовью. Похоть примитивна, агрессивна, асоциальна. Порнография позволяет нам исследовать наиболее глубинное и запретное в себе».
Как обычно у авторки, доля правды смешана с преувеличениями и провокацией. Что она маркирует как «любовь», то же, что и все буржуазные правые — ультрамоногамный разнополый романтический союз? Мужчина любит «хорошую» (читай: полуфригидную) девочку, а мечтает о «плохой»? Или о двух «плохих» сразу? Проблема Пальи (или её лирической героини?) в неспособности вырваться из устаревшей дихотомии «святая против шлюхи», тянущей за собой не менее банальное, хотя и более реалистичное «природа против культуры».
Что природного во многих порнофильмах — может быть, фаллические заменители, или ярко накрашенные женщины с огромными нарощенными когтями, изображающие лесбиянок (той, кто занималась сексом с другими женщинами, становится смешно уже с первых кадров), или фальшивые оргазмы, или male dom с тасканием за волосы и шлепками, маркируемый как ваниль? Или в природе существуют фетиши в виде пятнадцатисантиметровых каблуков? Скорее, большая часть этой продукции — я не говорю здесь о домашнем видео и феминистском порно, — предъявляет нам неприятную правду о фетишах, о социально сконструированных и быстро меняющихся канонах красоты, о бесконечной объективации женщины. Порнография может и должна стать другой, но об этом Палья умалчивает.
Неестественность и гиперболизированность порнокартинок сродни античным фрескам? Но тогда порно определённо не природный, а социокультурный феномен.
«Мак-Киннон никогда не рассматривает женщину как мать, как любовницу, как шлюху», — говорит Палья. Разумеется — потому что для Мак-Киннон не существует патриархатного разделения на святых и шлюх. «Порнографические фильмы [snuff movies] — это её (Мак-Киннон) пуританские видения Геенны Огненной. Она живёт среди страшных сказок о смерти и расчленении трупов — и это показывает, что она ничего не понимает в великом Дионисе с его чудовищной двойственностью». Переводчик, очевидно, забывает, что снафф — это не просто порно, а короткометражки с убийством и изнасилованием. Но из оригинального текста Пальи не следует, что Мак-Киннон на почве паранойи вместо относительно безобидного порно мерещится расчленёнка. Нет, просто этой женщине причиняет боль насилие над другими женщинами, поэтому она против снафф-пропаганды. Какой веский повод для «атаки на толерантный феминизм», какой невероятной смелости это требует!
Согласно Палье, без боли нет удовольствия (ещё одна выспренная тривиальность), а следовательно, вы должны смириться со всеми общественными институтами, существование которых причиняет вам боль. Чтобы меньше бояться, можно утешать себя сказками — не страшными, как у радикалок, а легендами о величии угнетённых. И это тоже знакомо: мы читали в книгах белых мужчин о пресловутых добродетелях угнетённых — благородстве дикарей, ангельской невинности детей, викторианской асексуальности порядочных женщин.
«Проститутки – это никакие не жертвы мужчин, как нас пытаются уверить феминистки. Это, скорее, завоевательницы мужчин, — изгои, контролирующие сексуальный канал между природой и культурой». А теперь мы узнаём старую антиутопию: «свобода — это рабство», и наоборот. Сама Палья предпочла университетскую кафедру должности проститутки или сутенёрки, и это чисто по-человечески понятно: эпатировать левых интеллектуалов и продаваться за дозу героина — очень разные вещи.
«Все эти феминистские образы богинь — это пошлая версия белой матери семейства, принадлежащей к среднему классу — то, что заставляет меня просто рвать и метать. “Сексуальная персона”, собственно, призвана была развенчать все эти сентиментальные штучки», — замечает писательница в эссе «From a pseudo-interview in Trivia». Её дальнейшие признания в любви к иерархичному социуму не оставляют места для лавирования. Позволю себе вольную интерпретацию действий Пальи: интеллектуалка, не способная избавиться от внутренней мизогинии, внезапно видит, что вокруг неё полно таких же образованных женщин, гораздо более свободолюбивых и решительных.
Её самооценка рушится. Надо срочно восстановить иерархию, напав на слишком, по её мнению, инициативных самок. Аристократия духа, на которую намекает Палья, это не какой-то там средний класс. Напасть следует и на мужчин, продвигавших либертарные идеи: «Не читайте Лакана, Дерриду и Фуко, а ко всем, кто до сих пор о них болтает, относитесь как к ничего не значащим ничтожествам».
С ошеломляющей непосредственностью мегаломанки Палья делает признания вроде: «На настоящий момент, в мире я — ведущая женщина-интеллектуал. Больше никого нет». (From Seconds, January 1996) Нет, не похоже, что она шутила. К сожалению, фраза: «Сапфо и Эмили Дикинсон — единственные гениальные женщины в истории поэзии», характеризующая не столько современное состояние женской поэзии, сколько литературный вкус и эрудированность Камиллы Пальи, лишает её права называться ведущей интеллектуалкой.
Как и положено правым, а особенно — эгоцентричным патриархальным мужчинам, с которыми Палья себя отождествляет, она символически присваивает себе голоса женщин, выдавая свои желания за условно общие:
«Мы хотим мужественности и энергичности, и я боюсь, что для того, чтобы снова получить мачо в своё распоряжение, нам придется пройти через определённый период нестабильности в сексуальных отношениях».
Как любая жертва гомофобии, Палья прошла через многократные избиения мужчинами и отказы женщин. На её озлобленность в итоге наложилось устаревшее представление о лесбийской сексуальности: лесбиянка — это мужчина в женском теле, значит, она может судить о всех мужчинах по себе. Как ни парадоксально, Палья временами дословно повторяет сексофобных, по её мнению, радикалок второй волны:
«PLAYBOY: Вы как-то сказали, что вы смотрите глазами насильника. Что вы имели в виду?
Палья: у меня лесбиянские импульсы, так что я понимаю, как мужчина смотрит на женщину.
PLAYBOY: Почему вы говорите насильник, а не мужчина?
Палья: Мужчины смотрят на женщин как насильники. Как женщина, я не могла изнасиловать — это не возможно — но если бы я была мужчиной с подобными мыслями, то как знать?
PLAYBOY: Когда появилась страсть к изнасилованию?
Палья: Женщины дают противоречивые сигналы и я понимаю мужчин, которые приходят в ярость, не получая того, на что женщина казалось бы откровенно намекала всеми своими поступками и словами» 4.
Заражённая истерической женобоязнью, она заявляет: «Женские гениталии гротескны, — ибо они представляют собой расщелину, разлом земной коры, ведущий в хтоническую пещеру матки». Женщине, лишённой мизогинии, напротив, кажется, что они аккуратны и красивы. Искажённая оптика мешает открывать знания о женской физиологии: так, когда Палья пишет, что девственность мужчин и женщин различна, а дефлорация есть деструкция, она благополучно забывает, что многие женщины рождаются или без девственной плевы, или с таким строением гениталий, что первый половой акт не является болезненным.
Когда Палья пишет: «Обычно андрогинность является синонимом изнеженности», — она подразумевает лишь мужскую андрогинность, точнее, популярные представления о ней: мир писательницы почти предельно андроцентричен, дальше только «Порт святых» Берроуза.
Характерно, что после псевдоэпатажных сентенций и апологии рок-н-ролльной культуры Палья произносит то, что однозначно определяет её как реакционную идеологиню: «Времена, когда брак и религия сильны — это счастливые времена». Так поступают многие правые мыслители — привлекают аудиторию агрессивно-сексуальными демаршами, слухами о «немыслимом разврате», лозунгами о свободе, а заканчивают за упокой.
Она пишет: «Когда женщины отходят от мужчин, как это в массовом порядке произошло в лесбийском феминизме, мы сталкиваемся с огромным культурным бедствием», — и вскоре сетует: «Вы называете меня женоненавистницей, но я много лет провела в постели с женщинами». Палья называет себя феминисткой и точно так же дистанцируется от мужчин; для человека со стороны она такая же представительница лесбийского феминизма, как Андреа Дворкин. Возможно, вся эта алогичная и топорная критика освободительных движений сродни еврейскому антисемитизму и гейской гомофобии: отчаянно нуждающийся в признании маргинал ищет поддержки доминирующей группы, не находит, кидается на своих, в итоге не признан ни своими, ни чужими, и лишь коллекционеры странностей снисходительно улыбаются ему.
Разумеется, некоторые мужчины аплодируют: Камилла Палья озвучивает их мечту, всё внушаемое в процессе социализации отцами и учителями. Дрессированную собаку погладят, назовут умницей, а ту, что порвёт ошейник и сбежит от хозяина, — глупой, не так ли? Истинным господам не помешает ручной академический ротвейлер.
Мужчин не обманет лепет о хозяйках секса, за которым скрывается страх быть отверженной. Femme fatale – такой же выморочный образ, как счастливая и свободная проститутка, и его бытование в обществе — повод снабжать реальных женщин ярлыками коварных меркантильных шлюх.
Сергей Кузнецов утверждает: «Палья действительно может быть названа феминисткой — если понимать под феминизмом не некоторый набор теоретических положений, характерный для некоторой части академического сообщества США, а рефлексию о женщине и ее месте в современном мире». Конечно же, кто действительно является феминисткой, а кто — нет, мужчине «виднее», ибо менсплейнинг никто не отменял. Здесь необходимо вспомнить простое правило, эффективное для ряда специфических ситуаций: выслушай, что скажет мужчина, и поступи наоборот. «Феминизм Пальи, как не устает подчеркивать она сама, совсем другой феминизм: это феминизм за порнографию, феминизм за свободу сексуального выражения, феминизм равных прав, а не феминизм, всегда готовый увидеть в женщине жертву»? Иные секс-позитивные феминистки, не желающие быть жертвами, только пожмут плечами.
Русскоязычный интернет забит микропальями. Часто это девушки, обретающиеся в пабликах «Мужского Движения». Я не такая, как все эти стервы, кричат они, я хорошая. Или: выпорите меня, моя природная роль — подставляться под ремень. Они думают, что так проще: придёт мужчина и заплатит за унижения (к которым девочка привыкла с детства) пропиской в его квартире и подвозом на своей машине. А ещё можно кивать научному руководителю в ответ на мизогинные истерики, надеясь, что он оставит тебя в аспирантуре.
Нет, так не проще. Но подобным женщинам никто не объяснил, что можно по-другому, а если объяснил, то не вовремя — их психика уже была деформирована, как ступни после пятнадцатилетнего ношения каблуков.
Под перепостами фрагментов из «Личин сексуальности» предсказуемо возникают тролли с фрагментами из «Политкорректного словаря», выдаваемого за подлинный документ 5, и становится совсем скучно.
Мне бы хотелось переадресовать Палье слова, сказанные ею о Джермейн Грир: «Какая потеря. КАКАЯ ПОТЕРЯ! Если бы эта женщина продолжала двигаться в том же направлении, в котором она двигалась сначала, весь феминизм был бы иным. Она была утонченной, сексуальной, образованной. Что с ней случилось???» Не выйдет: я хорошо понимаю, что случилось, да и феминизм не был бы иным: реорганизация движения не под силу женщинам, известным преимущественно провокациями и заигрываниями с правящим классом.
Одна моя знакомая написала рэп-текст со словами: «нет меня, нет ни у Пальи, ни у Дворкин». Сейчас, после возвращения к левой идее, я вижу в этой формулировке дополнительный смысл. Если Дворкин, глубоко травмированная патриархатом, сдержанно относится к мужской сексуальности как таковой и даже истолковывает средневековое женское монашество не как результат антиженских сексуальных репрессий, а как повальную эмансипацию от разнополых отношений и мужчин в целом, то Палья, столь же травмированная, пытается примириться с угнетателями, разыграв как по нотам роль правильной, не раздражающей мужчин жалобами, «притягательной в своей уверенности» девочки. Именно поэтому Дворкин — феминистка, а Палья — нет, но обе они не являются секс-позитивистками.
Елена Георгиевская