Эмоциональное крепостное право

«Первой подойти к парню? Для этого белый танец есть, а всё остальное время мышеловка не бегает за мышью. Ты хочешь, как проститутка, на них вешаться, что ли?» Нас было немного, и мы думали, что к 2015 году народ заговорит по-другому. Он не заговорил.

На филфаке мы смеялись над основной проблемой гончаровского «Обрыва»: двадцатилетняя девица не может решить, переспать ей с парнем или нет. Тоже мне глобальные трудности, ещё бы развезли на пятьсот страниц, с какого края разбивать яйцо — не мужская классика, а любовный роман серийного производства. На самом деле эта история — о двойном угнетении: женщина не должна ни выбирать партнёра, поскольку инициатива закреплена за мужчиной, ни соглашаться на внебрачный секс, когда мужчина всё-таки завоевал её симпатию.

В девяностые мы надеялись на сексуальную революцию, новый шестьдесят восьмой. В Европе она возникла из, казалось бы, пустяка — вроде Вериной дилеммы ¹: студенты Нантера воевали за легальный вход в женское общежитие. Мы представляли себе хипповский глянец: свободу выбора, легальные вещества, — не догадываясь, что это глянец, а не альтернатива, и недоумевали, почему людям внезапно стало тошно и они обернулись невыразительными яппи. Ведь запрещённое можно дозировать, это не так трудно, как кажется. Разве свобода может наскучить? Или дело в возрасте? Тогда проще не доживать до сорока.

Слава интернету: теперь мы знаем, что настоящей свободы не было. Мы можем прочесть эссе феминисток второй волны, которые возмущались, что леваки их используют и выбрасывают, и художественную литературу о том же самом:

«…он тотчас подавил в себе нежность. Он не хотел привязываться к Брижитт. Инстинкт, согласен, сексуальные потребности, здоровое, откровенное животное влечение. Что касается “чувств” (в кавычках), из этой собственнической мелкобуржуазной ловушки я давно уже выбрался: мой носовой платок, мой галстук, моя жена. Смех. Ханжество. Отчуждение в последней степени».

«И чего она торчит у него в комнате вместо того, чтобы сидеть у себя и заниматься своей немецкой работой? Просто противно — настоящая гаремная женщина. “Приходи ко мне после обеда”. <…>

“Подожди меня, я вернусь через десять минут”. Вчера вечером у меня в комнате он хотя бы старался, я чувствовала, что он прилагает все усилия, но я как раз от одной мысли, что он удерживается, совсем застыла, как парализованная. Я думала только о том, как ему трудно. Я боялась разочаровать его в очередной раз. Чем дольше он оттягивал удовольствие, тем меньше я его чувствовала. Но всё же с его стороны это было мило. А сегодня я готова вообще от всего отказаться, превращаешься в какое-то орудие — когда ты мне нужна, я звоню, давай ложись…

– Нет, — сказала она вслух, вставая, — я становлюсь сварливой, не хочу. Нет ничего легче, чем сваливать вину на другого, это бесхарактерность. Давид совсем не такой, в нём есть душевная щедрость, он опять попытается, не могу же я этого требовать от него каждый раз. Это означало бы, что я сама рассматриваю его как средство».

Это фрагменты из книги Робера Мерля «За стеклом», по мотивам которой российская хиппи когда-то написала сценарий и из которой читавшие Андреа Дворкин ² не узнают о марксистах кислотной эпохи ничего нового. Герои-мужчины решили, что женщины должны раскрепоститься, а женщины похожи на детей, которых швыряют в воду, чтобы научить плавать, и неважно, выплывут они или утонут. Одна из героинь, довольно привлекательная девушка, мечтает о самоубийстве, устав ощущать себя объектом, лишённым внутренней ценности: «Будущее — нуль. …ничтожество, никаких достоинств, никому не интересна. Она не существует. Ни на что не годится. Даже не шлюха, потому что шлюха — та по крайней мере содержит своего кота [сутенёра]. Она сказала вслух: “Никто меня не любит”. Нет, неправда — родители. Но они-то как раз не в счёт. Они меня слишком любят. Их любовь эгоистична. Я их вещь, игрушка, забава».

Перед нами обычный патриархальный расклад, о котором в народе говорят: «Парни шляются, девки страдают». Девушкам никто не объясняет: чтобы свободная любовь не ранила, нужно разучиться любить той любовью, которой тебя учили всю жизнь и к которой людей твоего гендера призывают литература и философия. Не умереть помогают выраженная субъектность и наличие множества других, помимо любви, занятий, точнее, отчётливое понимание не меньшей, а то и большей важности этих дел по сравнению с «нежными чувствами». А оно мгновенно не придёт — даже лёд, принесённый в тёплую комнату, тает не сразу.

Но большинству мужчин не выгоден такой расклад. Сломленные женщины, готовые жертвовать собственными интересами, — это удобно. Их всегда можно заменить новыми, объявив, что ты устал смотреть в эти страдающие глаза. Мужчины понимают, что лгут о легитимизации женской свободы:

«Немного погодя она сказала:

– Ты презираешь меня?

Он поднял брови.

– Я? Почему?

– Я бросилась тебе на шею.

– Ничего подобного. Твоё тело принадлежит тебе. Ты вправе распоряжаться им, как хочешь.

Женщина создана не для мужчины, она существует для себя самой, следовательно, она распоряжается собой по собственному усмотрению. …Ответ корректный, но, если говорить о тебе, враньё. В тебе живёт крестьянин, крестьянский сын, который не уважает девушек, бегающих за парнями. Идеи у тебя передовые, но чувства отсталые. Так-то. Ничего не попишешь. Но это наводит уныние. Чёрт возьми, неужели я так никогда и не избавлюсь от этих идиотских предрассудков, унаследованных от предков».

Интериоризованный классизм героя, сказать по правде, роли не играет: дети элиты ведут себя так же. И разве может женщина, не получающая удовольствия от секса — ибо актуальные модели сексуальности рассчитаны только на мужское удовольствие, — ощущать, что распоряжается своим телом по собственному усмотрению?

Вернёмся в девяностые бывшего СССР, когда учительница могла устроить девочке выговор, узнав, что та первой призналась парню в любви: «В твои годы я была увлечена одним мальчиком. Я его обходила за километр! Это и есть настоящее чувство — когда стесняются, а вы все что — хотите вырасти проститутками?». Когда юноша мог сказать влюблённой девушке: «Это ты меня выбираешь, а я не хочу, чтобы меня брали» или: «Выбирать мужчин может только богатая и знаменитая». Когда на тётку, кричащую: «Моя дочь не ‘прости господи‘, такими делами не занимается!» — уже смотрели как на ископаемое, но ещё верили в манипулятивные фантазии мужчин-сексологов вроде точки G. Что с тех пор изменилось?

Я вижу двойной капкан. Отовсюду несутся вопли мужчин: «Именно женщина выбирает!» — но в то же время срез общественного мнения таков:

«Мужчина проявляет инициативу, подходит знакомиться, а женщина только говорит “да” или “нет”».

«Выбирают действительно женщины. Речь идёт о выборе из предложенного».

«Женщина выбирает из выбравших её».

«Читайте Ольгу Валяеву».

Выбор из предложенного доминирующей группой — инвалидный выбор. Любая из нас готова к неприятностям и отказам: в конце концов, постсоветская территория — то место, где много лет бытовала поговорка «женская судьба — это любила одного, спала с другим, замуж вышла за третьего». Но мужчина может отказать любой из нас не потому, что у неё не тот цвет волос и размер груди, а лишь потому, что она подошла первой. Возомнила себя человеком.

Некоторые мужчины проговариваются сразу: «Если баба выбрала меня, то она относится ко мне, как я к бабам». Как к вещи, объекту, мясу. Шовинисты не потому зацикливаются на мясе, что не видят остальное — просто у них десятки рычагов воздействия на женскую голову. Они знают: с помощью веками наработанных техник можно там подпилить, здесь обточить, и характер у женщины сформируется какой угодно. Она сама согласится на обработку — ради «романтической любви». Или образа раскрепощённой левачки, которую точно так же используют. Почти каждый из них полагает, что способен заставить тебя думать только о нём, а если не получится, сочинит для собутыльников историю в духе «не очень-то и хотелось».

Их мнение о себе, отражённое в увеличительном патриархальном зеркале, напоминает древний ассирийский город, а на самом деле это помойка, заваленная жестью и пластиком. Их не интересует наш настоящий выбор, но им важно внушить нам, что это мы выбираем: мужчин, которые не кажутся нам красивыми, домашних насильников, репродуктивное принуждение. Иначе стены рухнут, и наступит настоящий шестьдесят восьмой год. Возможно, это будет две тысячи сто или двести шестьдесят восьмой, до которого мы не доживём.

Сразу ничего не получается. С одной стороны, это больно, с другой — если бы люди умели менять мировоззрение других людей моментально, мужчины превращали бы нас в рабынь гораздо быстрее, и мир не узнал бы ни Хильдегард фон Бинген, ни суфражисток.

Кто-нибудь возразит насчёт мужчин: если мы уничтожим их самомнение, они тоже умрут, и [негомосексуальным женщинам] не из кого будет выбирать, — но она зря беспокоится: человечество не вымрет после очередной отмены крепостного права. Тем более — эмоционального крепостного права. Когда бы ни наступил новый шестьдесят восьмой, я хочу выбирать здесь и сейчас.

Елена Георгиевская