Аля Скибинская
Призадумалась о том, можно ли, не желая по этическим, религиозным или еще каким-нибудь причинам присоединяться к угнетению других людей, при этом без последствий отрицать свою собственную угнетенность. Сейчас я скорее не о случаях, когда, например, женщины мило смеются над сексистскими шутками (это часто кажется более безопасной или надежной тактикой, чем конфронтация, и я сама часто к ней прибегаю, и осознанно, и неосознанно), а развернутую позицию вида “меня никто не угнетает”.
Я хочу сразу оговориться, что и в этом случае я не имею в виду никаких обвинений или пристыживаний: вряд ли кто-нибудь родился с мечтой отказываться от самозащиты в пользу солидарности с теми, кто будет на неё/ него нападать: понятно, что это происходит под давлением и когда некому и нечему прийти на помощь, причём подолгу.
И я не говорю о тех, кто на самой верхушке пищевой цепи, то есть о настоящих бенефециариях угнетения: хотя их-то жалобы на страшные притеснения со стороны женщин (или, как вариант, несметных “агрессивных феминисток” и прочих “борцов за политкорректность”); нахапавших себе льгот людей с доходом ниже прожиточного минимума; людей с инвалидностью и прочих миноритарных (не количественно, а по распределению власти) групп считается вполне приличными и даже остроумными, в том числе и в нашей стране, где за пределами довольно узких и, по странному совпадению, привилегированных анклавов «называть чурку чуркой» никто не запрещает, да и в анклавах местами можно и даже типа пикантно – сразу видно, смелый, независимо мыслящий человек.
И вот в позиции, о которой я говорю, в диапазоне от “я не сталкиваюсь ни с каким сексизмом” до “другие женщины, которые говорят о патриархате и связанном с ним угнетении, просто не могут сами решить свои личные проблемы/валят с больной головы на здоровую/находятся в неудачном окружении”, особенно в первом варианте, принято видеть проявление не только самостоятельности, но и великодушия: вот, она не мелочна, не эгоцентрична, не лишена чувства юмора, не огорчает окружающих без крайней необходимости, готова пренебречь своими интересами и потребностями ради чужих, не заидеологизирована, наконец, – как, видимо, и те, кто ретранслирует разнообразные шовинистические предрассудки, за которыми, конечно же, не стоит никакая идеология и никакие властные отношения и которые возникают в голове совершенно спонтанно, как проявление вольной индивидуальности, даром что в виде навязших в зубах клише.
И опять-таки – изнутри это может восприниматься как оправданная или даже единственно возможная тактика (а иногда таковой и быть). И великодушие с самопожертвованием, безусловно, в числе чтимых мною добродетелей, да и чувство юмора/способность к самоиронии обычно делают людям честь. Однако выходит так, что эти высказывания сужают дискурсивное пространство для тех, кто будут вынуждены или захотят заговорить-таки о системном насилии, которое совершается над ними. Более того, эта скромность усугубляет стигму – не только для себя, но и для других.
Повторюсь, это не требование солидарности или там революционной борьбы в интересах других женщин (право слово, разговоры о “коллаборации” мне отвратительны). Это подозрение, что – зачастую – великодушие такого рода – “нет ничего плохого в сексистских анекдотах” или там, если отвлечься от женщин, “мы с друзьями иногда сами себя шутливо называем пидорами, так что он ничего такого не имел в виду” – демонстрируется в том числе за чужой счёт.
При всех этих соображениях, высказывать общие суждения, например, о культуре изнасилования или сайзизме [дискриминация по пропорциям тела – ред.] мне всегда было довольно легко (за пределами совсем уж недружелюбной среды, во всяком случае), а вот говорить о собственном опыте угнетения – чаще всего неподъемно тяжело, если только не из роли соучастницы угнетения, а жертвы.
К примеру, в собственной мизогинии мне легко сознаваться, а вот рассказывать о случаях, когда чужая напрямую сказывалась на моей жизни, я до сих пор избегаю – разве что обхожусь общими словами.
Признавать себя жертвой – кажется, самая уязвимая позиция из известных мне – гораздо более уязвимая, чем “скольких я зарезал”, – вопреки подавляюще распространенному мнению, что люди склонны винить в своих бедах кого угодно, но только не себя (мне такие случаи попадались сравнительно редко и, по совпадению, практически ограничивались перекладыванием ответственности на неодушевленные обстоятельства или на тех, кто послабее и зависим от говорящего, а не на тех, у кого статус выше).
Более того, разговоры о “психологических защитах”, по Анне, скажем, Фрейд, сейчас, кажется, вполне модны, во всяком случае в определенной среде. Люди вокруг охотно признают, что с ними случается “отрицание”, “проекция”, “обесценивание”, “реверсия” или даже “идентификация с агрессором”. Довольно широко признается, что у людей есть “бессознательное”, а в нём – “фантазии”. Но только в сфере “личного”, а стоит выйти в сферу политического и сказать, например, что злоупотребляешь идентификацией с доминирующими, привилегированными группами, даром что они бы в жизни не приняли бы тебя за свою, или там реверсией, в результате которой покровительственно относишься к другим женщинам, или склонна к отрицанию неиллюзорного социального давления, или к обесцениванию традиционно-женских практик, или к размещению лучших своих частей в окружающих мужчинах, а худших – в женщинах, и к последним относишься куда критичнее, и считаешь их общество заведомо менее интересным, а их слова – заведомо заслуживающими меньшего внимания; – и тем более добавить, что стоящие за этим фантазии существующая культура охотно экстернализирует в разных формах, так что многое из этого считается вовсе не фантазией, а проявлением здравого смысла и самой что ни на есть рациональной практикой, подобающей той или иной социальной группе, – по моему опыту чтения и разговоров, это сравнительно редко встречает понимание.
Меня поражает, насколько в меня саму въелось представление, что быть жертвой насилия куда позорнее, чем его, собственно, осуществлять, несмотря на все мои религиозные взгляды, интерес к феминистской и постколониальной критике и прочее.
Хотя, вероятно, и не должно так уж поражать, учитывая достославную традицию самодовольной риторики в стиле “загляни в себя – проблема наверняка там” в случаях, когда не только этично, но и, вообще говоря, разумно было бы прислушаться к прямому смыслу сообщения (но ведь человек, как известно, всемогущ и контролирует своей “недостаточной осознанностью” весь мир, а также несет ответственность, в том числе этическую, не столько за свое собственное поведение, сколько за поведение окружающих людей, причём непременно дееспособных и совершеннолетних).
Ведь если человек говорит о социальных проблемах определенного рода или о прямом насилии, которому подвергся, то это однозначно свидетельствует о том, что он заглянул в себя недостаточно глубоко или вообще не пытался заглядывать; а если он увидел в себе перечисленное через абзац выше, то, значит, заглянул неправильно или вообще всё это выдумал; фантазий о “справедливом мире”; подробнейших разборов того, что жертва сделала не так, – якобы для предотвращения подобных случаев в дальнейшем, но, судя по специфической композиции речи, всё больше для неосознанного камуфлирования фигуры самого насильника, с которым якобы “и так всё понятно”, – и, наоборот, установки на то, что внутренний мир Раскольникова гораздо интереснее и значительнее субъектности старушки-процентщицы и её сестры Лизаветы.
Сюда же можно отнести суеверный ужас перед словом “угнетение”, если речь идет не буквально о рабах на галерах (хотя в других контекстах они вечно всплывают в виде метафоры и никого не шокируют), – напоминающий мне об эпизоде в “Twin Peaks”, где, кажется, на могиле Лиланда Пальмера задается вопрос, не странно ли думать о злых духах.
Тут я хотела привести пару примеров из собственной жизни и заодно вычеркнуть из текста все отсылки к авторитетам и “престижное”, безопасное теоретизирование, но передумала.